Зачастую их собственная печальная судьба – результат небрежности в обеспечении хорошего наблюдения днём и урезанного количества светильников, как у мудрых девственниц, ночью.
Поскольку я не упомяну Большие Ньюфаундлендские банки при нашем возвращении на родину, к которому я буду иметь отношение, то сообщу, что мы приблизились к ним ночью и по пути посредством глубиномера проверили наше местоположение относительно дна. Прикреплённый линь в целом составил три сотни морских саженей в длину, а сам груз имел приблизительно сорок или пятьдесят фунтов веса с отверстием в нижней части, которое остаётся пустым и которое смазывают небольшим количеством сала для того, чтобы оно смогло зацепить почву со дна для её осмотра капитаном. Это называется «глубиномер с лапой».
Мы подняли нашу глубокую морскую линию ночью, и операция оказалась очень интересной, по крайней мере для меня. Во-первых, судно было приостановлено, затем, намотанный на катушку, как китовый линь, трос был размещён за частью квартердека; один из матросов вынес глубиномер за пределы судна далеко вперёд до конца бум-кливера и по команде бросил его далеко вперёд за борт, где глубиномер погрузился, а трос прошёл вдоль борта, пока не достиг кормы и пока уже сам не исчерпал всего себя, обнажив катушку.
Когда мы подошли, чтобы поднять его, я был удивлён силой, необходимой для выполнения этой работы. Целый час мы тянули трос, который был протянут через блок в рангоуте, будто всё предназначалось для подъёма жирной морской свиньи. Когда глубиномер появился в поле зрения, я загорелся желанием исследовать сало и взглянуть на образец со дна моря, но матросам, как оказалось, это было не очень интересно, и они назвали меня дураком за желание сохранить несколько зёрен песка.
Я почти забыл упомянуть Гольфстрим, который был найден нами до пересечения Банок. Факт нашего появления в нём был доказан лично капитаном, наблюдавшим за вытягиванием ведра солёной воды, в которую он опустил свой термометр. За пределами Саргассового моря это основной тест, температура в этом течении на восемь градусов выше, чем в океане, а температура океана – на двадцать градусов выше, чем на Великих банках. И объяснение этому замечательному различию температуры, в котором не может быть никакого равновесия, множество моряков приписывает туманам на побережье Новой Шотландии и Ньюфаундленда; но почему всегда должна быть такая уродливая погода в Заливе – так это для меня нечто, что я не знаю, как и объяснить.
Если вам любопытно будет опустить палец в ведро, наполненное водой Гольфстрима, то вы сочтёте её несколько более тёплой, как будто Мексиканский залив, откуда приходит этот поток, – это большой котёл или очаг, созданный нарочно, для того чтобы согревать север Атлантики, и который пересекает его на две тысячи миль в длину, подобно некоторым большим зимним залам, оборудованным трубами с горячим воздухом. Его средняя ширина составляет приблизительно двести лиг, что включает область, более крупную, чем целое Средиземноморье, и может считаться своего рода Миссисипи из горячей воды, текущей через океан недалеко от берега Флориды со скоростью полторы мили в час.
Глава XXI
Китобой и военный моряк
Про тот вид китов, о котором я упомянул в предыдущей главе, рассказал Ларри, один из членов нашей команды, который как будто из-за некоторой сознательной скромности до настоящего времени был вполне тихим и замкнутым, несмотря на то что отправился в море как младший матрос и, как я заметил, выполнял свои обязанности очень хорошо.
Когда матросы затеяли спор относительно того, каких именно китов они сейчас увидели, Ларри стоял в стороне, внимательно слушая и оценивая их невежество, а затем внезапно вспыхнул и удивил всех своим близким знакомством с этими монстрами.
«Это не кашалоты, – сказал Ларри, – их струи недостаточно мощны, и даже не что-то вроде них, иначе они не укладывались бы спать так долго; они не горбачи, поскольку у них нет каких-либо горбов; это не сельдяные полосатики – вам не застать сельдяного полосатика прямо возле судна; они не гренландские киты, поскольку мы далеко от берегов Гренландии; и они не обычные киты, так нельзя говорить о них. Я говорю вам, ребята, это причудливые киты».
«И каковы они?» – спросил матрос.
«Да дело в том, что эти киты точно не свиньи».
И вот теперь оказалось, что этот Ларри приобрёл свой морской опыт на китобойном судне и много раз выходил в море из Нантакета, и никто, кроме Джексона, не рисковал оспаривать его мнение, и даже сам Джексон не нажимал на него слишком резко. И с тех пор все полагались на суждение Ларри относительно всех странных рыб, которые появлялись во время путешествия, ведь китобой намного больше знаком с чудесами глубин, чем кто-либо из других моряков. Это было первое путешествие Ларри на торговом корабле, и этот факт объяснял, почему до настоящего времени он был так замкнут, ведь он хорошо знал, что торговые моряки обычно чувствуют определённое превосходство над «рыдающими котлами» и высокомерно относятся к тем, кто охотится на левиафанов. Но Ларри, как оказалось, был безобидным малым и хорошо понимал своё предназначение на борту судна и потому заранее готовился воспользоваться случаем так, чтобы обезопасить себя от колкости, с которой он мог бы так или иначе столкнуться.
Он был несколько странным человеком, который носил свою шляпу, надвинув её на нос, опустив глаза, и всегда казалось, что он исследовал ботинки, говоря с вами. Я любил слушать его рассказы о диких местах в Индийском океане и на побережье Мадагаскара, куда он часто заходил во время своих великих путешествий.
И это знакомство с жизнью природы во главе с людьми в том дальнем уголке земли сформировало у Ларри сентиментальное отвращение к цивилизованному обществу. Когда представлялась возможность, он никогда не забывал выразить своё восхищение свободой и лёгкостью на берегах Индийского океана.
«Почему, – говорил Ларри, бубня, как обычно, через свой нос, – там, в Мадагаске, люди не носят никаких тог вообще, только повязку вокруг чресл; они не остаются без обеда, но обходятся весь день без жирных свиней и собак; они не ложатся спать абы где, но все время дремлют; и они тоже пьют некий арак первой перегонки из кокосовых орехов, а также курят много табака, уверяю вас. Это прекрасная страна! К чёрту Америку, говорю вам!»
По правде говоря, этот Ларри весьма однозначно выступал против цивилизации.
«И что проку от сборища сопливизованных! – сказал он мне однажды ночью на палубе во время нашей вахты. – Сопливизованные парни только учатся жизни и хнычут. Вы не видите, что каждый методист ощущает ужас в своей душе, вы не видите проклятых нищих и противных констеблей в Мадагаске, поверьте мне, и ни у одного из тамошних королей пальцы ног не скрючены подагрой. К чёрту Америку, говорю вам».
Действительно, этот Ларри был весьма ограничен в своих суждениях.
«Не ты ли тут, Пуговка, более, чем кто-либо, подходишь для сборища сопливизованных? – близко подойдя ко мне и в упор разглядывая мои искорёженные топсельные ботинки. – Нет, ты немного не такой – но твой договор с капитаном повредил тебе, Пуговка. Я говорю тебе, что ты не был бы здесь в море и не вёл бы эту собачью жизнь, если бы ты не был сопливизован – это причина, почему теперь сопливизация сокрушила тебя, и она же полностью заткнула меня; я, возможно, был бы великим человеком в Мадагаске, а мне сейчас тоже плохо! К чёрту Америку, говорю тебе». И, сильно сокрушаясь из-за общественного упадка во всём его прошлом, настоящем и будущем, Ларри поворачивался, ещё ниже надвигая свою шляпу на переносицу.
Сильным контрастом по отношению к Ларри был молодой человек с военного корабля, который носил прозвище Оружейная Палуба, из-за того, что всегда говорил о матросской жизни в военно-морском флоте. Он был небольшого роста с маленьким лицом и потрясающей копной каштановых волос, он всегда носил одежду в военно-морском стиле: тельняшку
